Алексей Колобродов: РАЙ, ПОХОЖИЙ НА ВАЛГАЛЛУ

Захар Прилепин, с одной стороны, давно всех приучил к своему мощному присутствию в русской литературе, с другой – не перестает в ней удивлять. Новый сборник короткой прозы «Собаки и другие люди» (АСТ; «Новая проза», 2023 г.) убедительно подтверждает обе тенденции.

Сначала о неожиданном.

Обычно сборники рассказов любят выдавать себя за романы – особенно это было заметно во времена иерархических торжеств «Русского Букера», которым премировали лучший русскоязычный роман года. Но и сегодня конъюнктура книжного рынка не слишком изменилась – малая проза неизменно пугает издателей (к Прилепину, впрочем, это не относится), и букеровские ухищрения идут в ход по-прежнему, дай автор к тому малейший повод.

В случае «Собак и других людей» всё как бы наоборот – чёртова дюжина рассказов в оглавлении, и начинать чтение можно с любого, никакого намека на эпическую претензию, издатель не подсуетился в надувании жанра, и тем не менее перед нами – настоящий русский роман даже по формальным признакам – метасюжет, рожденный сплетением не слишком разнообразных, но крепких фабул; общее ритмическое и композиционное решение; география, переходящая в историю; сквозные персонажи, то выходящие на первый план, то уходящие в плотное движение на втором, сама ощущаемая за текстом архитектура долгой жизни.

О более высоких жанровых измерениях точно сказала Киана Николаева в одной из первых рецензий на «Собак»: «Сказка разрастается в былину. Былина – в миф. И на верхних звучащих нотах начинает мерцать ветхозаветное, почти библейское».

Другая неожиданность, собственно, имеет отношение к упомянутой сказочности – и подчеркнутая уже самим названием вещи: собаки (а также рыжий кот мейкун Мур и попугай жако Хьюи) – это и есть главные герои книги, уверенно автором очеловеченные. Причем не прямолинейностью басенно-фольклорного приема и не условностью социального памфлета, как в известной повести Булгакова, но исключительно энергией и искусством повествования. Очень близкое тому, что сделал Лев Толстой с Холстомером или, пример менее хрестоматийный, Фазиль Искандер в чегемском цикле с мулом и буйволом. В этом смысле велик соблазн объявить «других людей» необязательным фоном, без которого в иной, собственной Йокнапатофе зверьё в облике новых святых Христофоров легко бы обошлось. Но у Захара всё устроено куда сложнее: собаки в книге, конечно, не повод снова и по-новому высказаться о людях, но и не самодостаточное явление; их взаимодействие в керженских лесах – непростой бизнес сродни эдемскому – вместе они придумывают друг другу имена и сюжеты для жизненных драм. До пронзительного и без разделения на виды и масти:

«Выслал хирургу фотографию, где мы, четыре души, сидим на берегу.

Пришлось приспособить телефон на пенёк, чтоб запечатлеться. Никто в нашей деревне такой снимок даже по дружбе не сделал бы.

«Все здоровы?» – спросил врач.

Я ещё раз с интересом рассмотрел нашу фотографию.

Лохматый демон, живущий за пределами положенной ему жизни.

Эпилептик с неумолимой склонностью к насилию.

Кастрат с подшитыми глазами.

И я, призрак.

«Да, мы отлично», – написал я.

Завершив мысленный обзор своих калек, я перехожу к соседям, зная, что, перебрав их имена, снова засну – уже до утра».

Правда, Эдем этот керженский больше напоминает Валгаллу, что справедливо, учитывая саму личность повествователя и хронотоп большой войны, эхо которого отчетливо звучит и здесь, в глубине России. Животные – его медиумы, и соединяет их с мировым катаклизмом не столько сам хозяин, сколько внятный им гул надличностных стихий, поэтому у книги – долгое, тревожное, сильное звучание.

«Собаки и другие люди» посвящены памяти Саши «Злого» Шубина, «ангела» семьи Прилепиных и героического бойца «Оплота», воевавшего в Донбассе с 2014 года и погибшего в теракте 6 мая там, на Керженце… Злой – обаятельнейший из персонажей книги, эпизодический, но ведущий через нее собственную силовую линию – он тоже есть и будет на этом фото из лесной Валгаллы.

Отмечу еще один важный элемент построения этой прозы, не новый для Захара, но, пожалуй, впервые возведенный в общий для всех текстов сборника принцип: непредсказуемость и даже непостижимость финалов, равно далеких как от сюжетостроительной эвклидовой логики, так и от «поворотов винта», о которых я часто говорю молодым прозаикам (имея в виду яркую, сбивающую с круга концовку). Здесь другое: финалы не столько открытые, позволяющие увидеть далеко за рамками рассказа, но поистине вольные, от «воли» как категории русского сознания и от «воли» как силы и свойства. Как это делает Прилепин – я не очень понимаю, но вижу полёт и меру: всё удивительно точно, строго, на своих местах, притом проза выходит в свежий регистр, новую для нее стихию. Текст возвращается в жизнь, ее преображая. Фиксируя то самое неповторимое мгновение, которое останавливает и продлевает Господь.

И задачу в «Собаках» автор видит близкую логике творения: оставить в общей памяти своих друзей, которых так любил и с которыми прожиты очередные из многих его жизней: добрейшего сенбернара Шмеля, вернейшего мастино неаполитано Ниггу, многострадального тибетского мастифа Кержака (двое первых уходят в пространстве книги, третий остается жить, но чаша его страданий изрядно переполнена).

Что же до задачи чисто писательской – это, конечно, высший балл в русском писательском ЕГЭ и, желательно, без оглядки на Киплинга и Джека Лондона – сделать хорошую книжку о меньших братьях, с чеховской мягкой силой, купринской витальностью, есенинской слезой, лимоновской серой бестиария. Иван Бунин с Юрием Казаковым… Посмотрим, как у Захара с этим в описании питомцев, погурманствуем.

Русская псовая борзая Кай: «…жизнерадостный и стремительный ангел, разгонявшийся в беге так, что казалось, вот-вот – и он преодолеет земное притяжение.

У него была поразительно большая, похожая на музыкальный инструмент грудная клетка. Представлялось, что она могла бы издавать оглушительный лай – однако Кай почти не подавал голоса, и только когда с ним не гуляли слишком долго – протяжно выл.

Предназначение этой грудной клетки было иным: дать возможность собаке, набрав облако воздуха, лететь, едва касаясь земли тонкими красивыми ногами».

Нигга: «Я мог бросить сколько угодно раз – он яростно кидался за ней (палкой – А. К.) и возвращался, сияющий, как тюлень, переливаясь мышцами, молодостью, итальянской своей красотой – хотя, признаться, таких итальянцев я не видел никогда: он был Нигга, сын африканского отца и неведомой матери, подарившей ему белую звезду на грудь. Быть может, она была керженской русалкой. Быть может, февральской кометой».

Кержак: «В эту подмосковную лечебницу, словно предчувствуя что-то, Кержак входил чуждый всему и яростный.

Пока мы шли по коридорам, служащие прятались в близлежащие двери и затем выглядывали вослед лохматому маньяку, который, хрипя, рвался с поводка.

В большом помещении, которое нам тоже пришлось миновать, он увидел вдоль длинной стены ряд наставленных друг на друга клеток, где сидела дюжина калечных собак и забинтованных котов. Кержак сделал такой силы рывок в их сторону, что все они разом отпрянули. Многие забились в углы и заверещали.

Только я видел, что сам Кержак боится больше всех. Дремучая его душа металась от ужаса».

Бассет Изольда («Золька») и лидер сражающейся ДНР Александр Захарченко: «…рыжая, в белых пятнах сучка. Предупреждает, чтоб её не задели досужими ногами.

Все наши собаки под столом – просто лежали, а Золька – слушала разговоры. Если разговоры стихали – слушала, кто как молчит.

Половодье сносило прибрежные сосны, вымывая корни, способные удержать на весу лошадь, молния била ровно посредине семейных фотографий, война взламывала континенты, рушились цивилизации, товарищи падали в чёрную землю, цветы на их могилах успевали расцвести и засохнуть навек – а Золька всё это время была. (…)

Спускалась по лестнице, длинная, как крокодилица, с лёгким перестуком перенося своё тело, которого хватало всегда не на ровное количество ступеней, а на две или три с половиной, и поэтому то голова её западала вниз, то ноги запаздывали, и вся она рисковала споткнуться и некрасиво покатиться.

И, слыша это странное перестукиванье за спиной, – словно кто-то ехал за ним вослед по лестнице на маленьком велосипеде со странными, например треугольными, колёсами, – командир повстанцев остановился, оглянулся и захохотал».

Кот Мур: «Он шёл – как Есенин, в последний раз увидевший Константиново. Как Борис Рыжий, навсегда миновавший улицу Титова. Как разведчик Исаев, спустившийся в порт Владивостока, чтоб отправиться в никуда».

Прилепин поделился с нами собственным персональным Раем и его обитателями. Другого у него нет. Настоящая литература продолжается.

Алексей Колобродов