ШОУ-ЦЕНЗУРИРОВАНИЕ: НОВЕЙШИЕ МЕХАНИЗМЫ ОГРАНИЧЕНИЯ СВОБОДЫ СЛОВА В МИРЕ И В УКРАИНЕ

Источник на украинском языке

Автоматический перевод:

Постановка проблемы. Украина, пережив опыт шоковой терапии капитализма катастроф, через правый реванш входит в глобальный мир либерал-демократии. Наше понимание современной общественной проблематики будет зависеть от адекватного толкования современной социальной модели. До недавнего времени «модным» в среде гуманитаристики методологическим направлением интерпретации развития глобального мира был классический постмодернизм. С точки зрения постмодернизма, в частности деконструктивизма, теории визуального поворота и симуляции, современное капиталистическое общество является миром иллюзий, глобальной выдумкой.Это – образная сфера, гиперреальность, среда производства и функционирования пустых знаков (симулякров), воплощенных в визуальных конструкциях, формирующих фрагментарно-серийную (клиповое) сознание. Бытие является потерянным, зияние расширяется, деонтологізація поддерживает виртуализацию и наоборот, виртуальная реальность подменяет жизнь воображением. Иллюзорная действительность зрелища размывает все ценности, включая ценность идеологии, поэтому современное общество деідеологізованим, что означает фукуямівський «конец истории» — массовую потерю стоимостей памяти, фундамента и политического.Толерантность, плюральність и релятивація ведут нас дорогой «незносної легкости бытия». Возникает простой вопрос. Почему тогда мы чувствуем себя наиболее несвободными именно в период полной «свободы»?

По нашему мнению, ответ на это вопрос может дать не постмодерн, а новая методология исследования глобального мира, что классифицирует его как мир неототалітарності. Прессинг, который применяет современное общество к субъекту раскрывается через психоанализ и cultural studies. Культурно-психоаналитический подход показывает нам, что современное зрелище является спектаклем в значении, которое применял Ги Дебор – не пассивным действием, подменяет действительность, а самой действительностью, системой общественных отношений, опосредованных образами, или, по Же. Дельозом, «машиной желаний»:«Неверно было бы считать, что спектаклю противостоит... деятельность. На самом деле спектакль, что искажает реальность, сам является продуктом этой деятельности... Реальность возникает в спектакле, а спектакль в реальности...»[1, с. 9].

В обществе спектакля то, что происходит в действительности, не имеет никакого значения. Факты невозможно скрыть в силу тотальной прозрачности мира, обусловленной информационными технологиями. Если факты невозможно скрыть, становится ненужной и классическая цензура – создание вымышленных историй, которые закрывают «правду». Безразлично, какой есть «правда», если она выступает в роли «постправди», то есть становится частью шоу. Безразлично, какими являются факты, если все решает не они, а наши желания. А желание есть вечными. Они исходят не из внешней реальности событий, а из бессознательного и кодируются в истории-символы – фантазмы.Классический тоталитаризм держался на сокрытии фактической действительности, знание которой разрушало его. Современный тоталитаризм держится на превращении фактической действительности в спектакль. Истина становится иллюзией, а иллюзия − истиной. Виртуальная реальность становится реальностью виртуального – более «настоящей», чем само бытие. Сюжетная оболочка фантазму идеологии может быть сколько угодно абсурдной и противоречащей фактам. Человек знает это и все равно делает так. Публичная демонстрация военных преступлений власти, результатов бомбардировок мирных поселений, арестов журналистов маршей неонацизма ничего не дает в том смысле, что она ничего не меняет в природе фантазму, который фиксирует действительность более глубокую, чем факты, — наши желания. Наивный диссидент считает, что иллюзию можно разрушить информированием. Циничный диссидент знает, что за иллюзией скрывается не незнание, а ущербность коллективной психики.

Если толковать спектакль как символический экран, сцену, где разыгрываются желание, то общество либерал-демократии превращается в психоаналитическое действо с неприховування событий. Новейшие механизмы цензурирования, которые применяет либерал-демократический мир стран, которые прошли опыт шоковой практики распространения свободного рынка (капитализма катастроф), трудно поддаются описанию. Не выработаны понятия, которые могут «схватить» их.Подобно тому, как феномен нового тоталитаризма (либерального фашизма) в силу отсутствия классических признаков прессинга, трудно поддается означуванню, − так и неототалитарные (либеральная) цензура является расплывчатым, гибридной и имплицитной, сочетая в себе архаичные уличные методы террора, классические современные пенитенциарные механизмы давления и постмодерна фрагментацию и симуляцию. Цензура предстает как кажущееся «отсутствие» цензуры через преобразование предмета запрета из спрятанного «клада» на неприличное зрелище. Остается все меньше вещей, которые запрещаются прямо и непосредственно в форме номенклатурного приказа сверху: проще их дискредитировать через медиа скандал. Другими словами: преодоление фашизма – это не раскрытие фактов о нем (которые и так все знают, но предпочитают игнорированию, самоцензуруючись), а работа с дефашизацією сознания.

Степень проработки проблемы. Переход до новейших форм цензуры связан со становлением общества «третьей волны». Третья волна порождает новую модель властных отношений, отличную от садомазохистских отношений классической авторитарности. В предыдущих своих исследованиях [2, с. 84-86] мы рассматривали проблему того, как происходит переход от дисциплинарного общества (Паноптикона), где меньшинство контролировала публичную жизнь большинства через бюрократические аппараты (сверху вниз), − к «общества контроля» (Синоптикон,срок Из. Баумана), где большинство контролирует меньшинство и друг друга (горизонтальный контроль) на уровне частной жизни через тотальную прозрачность информационных технологий (за Же. Бодрійяром, «прозрачность зла» [3, с. 8]). В «обществах контроля» нет доминанты осуществления контроля: все контролируют всех, модерн приобретает неомодерних «текучих» (Liquid) форм [4, с. 11], желание наблюдать сливается с желанием быть предметом наблюдения («Посмотрите на меня, который смотрит на...»).

Синоптикон содержит санкционированную культурную патологию, связанную с сублимацией сексуальности. Будучи отрешенным от реальности тела, сексуальность трансформируется в массовое капиталистическое производство брендов и властных символов («машину желаний» [5]). Симулятивный характер машины желаний предусматривает создание воображаемого среды (гиперреальности), что навевает человеку впечатления, переживания и наслаждения, компенсируя зияние и пустоту. Наибольшее наслаждение дает киноэкран, зеркало, олицетворяет бесконечную возможность взаимного наблюдения − «вуайеризм», − выразителем которого является фантазм как маркер социальной болезни – чувственность, направленная на политиков, их гендерные признаки, внешность, стиль, имидж, поведение и тому подобное.

Власть, будучи фантазмічним вуайєристським феноменом, является одним из звеньев машины желаний и символического обмена. Она основывается на транссексуальности, брендингу и рекламе, выставляя себя на публичный показ и имитируя сплошную прозрачность всех своих механизмов, включая интимную жизнь политиков. В отличие от патернализма, в новом тоталитаризме речь не идет об укреплении власти отдельных национальных правительств как «отцов» народа через простую сублимацию. Власть выходит за пределы отдельных политик, рассеивается в виртуальном пространстве и становится глобальной.Перенимая на себя драйвы распыленной сексуальности (транссексуальности), она предстает как біовлада (власть-зрелище по С. Жижеком [6, с. 4-14]) − продукт многовекторной проекции опустошенного либидо на институты брендинга, политической рекламы и пиара, включая пиар на войне. Власть-зрелище контролирует не только public, но и private life, превращаясь в предмет сплетни, желания, отвращения и развлечения. При таких условиях ее репрессивным органам остается только роль индикаторов и трансляторов в общем желании наблюдать и интересоваться: общественность берет на себя функции контроля, создавая локальные сообщества в сети и удовлетворяя свою потребность в коллективной идентичности и вульгарной солидарности как способах сшивания пустоты.

Новейшие методы цензурирования основываются на присущем для Синоптикону феномене «электронного фашизма», или виртуального терроризма − главной архетипной признаки «глобальной деревни». Именно виртуальный терроризм помогает нам понять, что в обществах Синоптикону цензура снизу носит часто характер не приказа, а «внутреннего темника» (самоцензуры), когда человек врет не потому, что ей приказали врать, а потому, что она боится признаться в правде самой себе. Массы, что пытаются влиять на общество через Интернет-технологии, представляющие собой скопление индивидов в состоянии глубокой фрустрации, вызванной трагической для динамики глобального мира дифференциацией жителей планеты. Присущий глобализму разрыв «брака» между капиталом и трудом (мобильность и экстерриториальность капитала) сопровождается радикальной поляризацией мира: люди начинают делиться на «людей времени» (владельцев капитала, глобализируется) и «человек пространства» (рабочей силы, что остается локальным, статичным, «территориально заключенной»). Высшие классы могут позволить себе пересечь не только пространственные, но и временные границы: преодолеть постмодерн и перейти к неомодерну, в то время, как бедные слои населения еле-еле удерживаются на грани премодерну и модерна в конкретно взятом месте. Власть получает тот, кто более мобилен, поэтому времени люди творят реальность для людей пространства, а люди пространства, чувствуя абсурдный ужас перед местом прописки, что из «дома» превратилось в «тюрьму», активно компенсируют свое территориальное заключения через сеть Интернет.Последний становится ескапічним хуторянським убежищем для фрустрованого среднего класса, «служа местом для опосредованного удовлетворения желаний «молчаливого большинства» (по. Бауманом, − «символическое захоронение локальной общины») [7, с. 124].

«Молчаливое большинство» (Же. Бодрийяр) вступает в собственную информационную игру в блогах, «фейках», демотиваторах, группах по интересам, чатах, ботівських атаках и тому подобное, которые воспроизводят традиционные мифологические архетипы в виртуальном пространстве. «Глобальное село» опирается на сакральные смыслы сетевой сознания и апеллирует к эрзацев фольклорной архаики, традиции которой освящают правоту «поиска корней» и вызывают к жизни небывалый провинциализм, подавляя развитие высокой профессиональной городской культуры. «Народ», по мнению В.Эко, тут предстает как феномен декоративно-театральный, когда эмоциональная реакция специальной группы людей выдается за «народную волю» [8, с. 52]. Следовательно, формируется феномен «четвертой власти» (симулякр общественности), а глобализация перерастает в массовую локальность.

Целью нашего исследования является структурный психоанализсимволических методов либеральной цензуры в обществе Синоптикону и виртуального терроризма. Основным методологическим механизмом достижения нашей цели будет служить концепция общества-спектакля, разработанная в рамках Люблинской школы психоанализа (Славой Жижек и др.). Реализация поставленной цели зависит от выполнения следующих задач: раскрытие феномена либеральной цензуры через механизмы психологической защиты индивида («сшивку», самоцензуре); переход от индивидуальной психики к психике культуры через понятие зрелища катастрофы как фантазму; классификация механизмов шоу-цензуры («пребывание в негативном»,-включенность, цинизм, смех, карнавал, игра, двойное кодирование) на основе сравнительного анализа догматического, ироничного и циничного способов отношения к идеологии.

Изложение проблемы. Кастрированный субъект: самоцензура как сшивка. Феномен местечковой самоцензуры, что воплощается в виртуальном терроризме, можно объяснить с точки зрения психоаналитической концепции «потерянного» субъекта. Типичным персонажем «глобальной деревни» (имеется в виду активный пользователь, осуществляющий цензуру) является, как правило, среднестатистический индивид. Он предстает как «расколотый» («кастрированный») субъект– лицо, лишенное есенціалістських характеристик целостности, сущности, происхождения и непрерывности. Данный субъект находится в состоянии отчуждения, что переживается как онтологическая недостаток – отсутствие самости, «зияние», пустота. Недостаток компенсируется за счет Мнимого (міфонаративу), что «лечит» пустоты с помощью Символического (идеологий). Другими словами, человек который вытесняет бессознательное, чтобы не видеть ужасов собственного Реального (Тени), выстраивает себе воображаемую историю − нарратив (бред) путем процедуры «сшивания» («suture» англ. – в медицине одновременно и сам шов, и процедура наложения его на рану).«Сшивание» означает привязку расколотого субъекта к его языковых практик, или вхождения в культуру (язык, структура, символическое), которая замещает отсутствующий элемент соответствующим знаком, образуя баланс, где все составляющие соответствуют нарратива и ссылаются друг на друга. На этом основана универсальная объяснительная сила идеологий. Коллективная идентичность компенсирует индивидуальную, субъект стремится быть «помеченным» определенным «бейджиком» от общей идеи, между собой сшиваются Мнимое (Я) и Символическое (культура), заслоняя от Реального.Сшивание не дает субъекту упасть в бездну бессознательного и защищает от неврозов. Бессознательное иллюстрируется через эффект ленты Мебиуса, чей одну сторону составляет иллюзию двух (лицевая сторона скрывает изнанку, милосердие − насилие и нежность – агрессию, блондинка – брюнетку, помада – кровь). Нередко то, что есть на самом деле, «прорывается» через границу иллюзий через так называемые «короткие замыкания семиотического» − мерцание, противоречия, сбои в дискурсе-за различия знаков и значений, «оговорки», «трещины в символическом порядке», что называются «симптомы».Любая идеологическая сшивка (баланс-спайка) пытается легитимизировать симптомы, представив их как проявление «неизбежных потерь» (например, различия между украинским курсом на евроинтеграцией и уличной активностью этнических радикалов).

Зрелище катастрофы как фантазм. Если рассматривать самоцензуру как механизм психологического дистанцирования, мы не выходим за пределы наивности. Действительно, достаточно «расшить» спайку, дергая за «симптомы», и субъект перестанет «зшиватися». То есть рассказывая субъекту, которым является его действительность на самом деле, мы способствуем его освобождению. Но именно слово «на самом деле» здесь и составляет основополагающую ошибку. Нет никакого «на самом деле» там, где происходит спектакль. Точнее: «на самом деле» уже разыграно как сцену этого спектакля. Там, где реальность становится иллюзией, иллюзия становится реальностью. Там, где действуют не факты, а желание.Самоцензурированию, которое осуществляют индивиды, связано не только с дистанцированием от травматической реальности, но и с их желанием стать предметом желания и наблюдения со стороны многочисленных других, от которых они ожидают символической отметки (например, социальный бейджик «патриота»). Основанный на самоограничении и создании мнимых идентичностей вуайеризм – это гигантское зеркало, которое формирует более изящный тип цензуры по сравнению с тоталитарной – либеральную цензуру. Его изящество одновременно означает его чрезвычайную в'їдливість и прочность в качестве «застежки».Освободиться от такой «застежки» гораздо сложнее, чем от неосведомленности, поскольку человек не хочет знать, и любые попытки расшивка вызывают у нее не катарсис, а агрессию.

Учитывая специфику эры визуального поворота, мы назвали ее шоу-цензурой. Виртуализация привела к потере вещами своей подлинности (деонтологізації), вследствие чего мы переживаем кибер-пространство как настоящую реальность. Но в конце виртуальная реальность становится «реальность виртуального» (С. Жижек): она приобретает самодовлеющий бытийного значения, выражая онтологию бессознательного, потерянный избыток желания. Грандиозные взрывы зданий Всемирного торгового центра 11 сентября для большинства стало кадрами на телеэкране, что напоминали зрелище фильма-катастрофы. Но это зрелище воспринималось как дежавю («Мы все это уже видели»).Катастрофа, действительно, произошла задолго до падения «близнецов» в виде базового конфликта западного мира, пресыщенного наслаждениями потребления, и Востоком, который возвращал симулятивный Запад до подлинного бытия через опыт смерти. Скрытое фантазирование о смерти как изнанка діонісівського перенасыщение жизнью составляло сюжет западного «сновидения», выраженный в кінописьмі. Трагедия 11 сентября стала переходом от киноэкрана до Реального, которое является настолько отвратительным, что может пережитися только как фантазм – символический позначник бессознательного.

Театральность трагедии в данном случае является типичным проявлением «постправди» как шоу-цензуры. Несчастье произошло, но именно его зрелище было фантазмічною маской, которая скрывала более глубокие проблемы отношений между Востоком и Западом. Произошло перекодирование реального порядка вещей, в роли Воображаемого послужило именно Реальное с измененным символическим кодом, что сделало травматический опыт более терпимым: так, в фильме Роберто Бениньи «Жизнь прекрасна», на который ссылается Сек. Жижек, отец обманывает сына, представляя концлагерь – эту ужасную нацистскую реальность – как игру, реалити-шоу.Многочисленные военные съемки с АТО в Украине призваны выполнять ту же семіотичну функцию – откровенной грандиозностью зрелища насилия заслонять базовые гражданские конфликты. Опыт смерти, который дает телесный ущерб, с одной стороны, возвращает нас к реальности из пространства симуляции, а, с другой, еще больше отдаляет от реального, являясь виртуальным символическим зрелищем-фантазмом.

Механизмы шоу-цензуры: от игры к игре. В шоу-цензуре задействованы многочисленные психоаналитические механизмы контроля, которые метко описывает С. Жижек в работе «Добро пожаловать в пустыню Реального» в главе «Отсутствующие чернила» и далее [6, с. 3]. В старом анекдоте ГДР немецкий рабочий получил работу в Сибири. Зная, что письмо будет читаться цензорами, он договорился с друзьями, что, если писать правду, будет использовать синие чернила, если ложь – красные. Вот от героя приходит письмо о том, что все здесь хорошо: есть прекрасное жилье, отопление, еда, развлечения, красивые девушки и т.п. Единственный недостаток – не хватает красных чернил. Структура цензурирования здесь идеально передает основной механизм сокрытия в неклассических обществах: в зашифрованное сообщение уже включено правила шифрования.

 В дальнейшем срок «уже-включенность» («уже-вписанность») станет ключевым в нашем исследовании. Конкретный буквальный сюжет идеологического нарратива здесь не имеет значения (или были действительно красные чернила, или нет), имеет значение лишь подтекст сообщение: можно сказать, что анекдот выражает симптом власти-зрелища, которая неожиданно допускает короткое замыкание дискурса – намек на правила собственной игры, который можно сравнить с подмигиванием агента власти (официального чиновника) через стол своему подчиненному. Юмор, который предполагается в таком підморгуванні (с намеком на то, что приказы следует воспринимать не серьезно, а как элемент игры), не только не ослабляет, но и усиливает власть. Такой юмор действует гораздо эффективнее, чем прямое давление, что вызвало бы мгновенный протест.

Власть, таким образом, предоставляет не только игровые сообщения, но и правила игры. Она цинично раскрывает сокровенные рычаги своего функционирования. То есть, на первый взгляд сектор свободы увеличивается. Но, как справедливо высказался Гилберт Кійт Честертон, свободомыслие является лучшим средством борьбы со свободой, поскольку освобожденный раб так и останется рабом [9, с. 435-436]. Мы будем защищать тезис о том, что освобожденный раб не просто останется рабом, а станет еще большим рабом. Раб останется несвободным, власть будет заигрывать с ним, театрализуя себя, и человек просто не будет иметь адекватных понятий для описания своей несвободы, которые она имела в классическом тоталитарном обществе. Отсутствие красных чернил – это отсутствие адекватного языка для описания своей несвободы, для раскрытия феномена неототалітарності, для постижения того, что все ключевые понятия либеральной демократии – «права человека», «борьба с терроризмом», «прозрачность», «плюральність» — являются номинальными категориями. Мы чувствуем себя свободными, потому что нет языка для описания тюрьмы.

В этом заключается вся драма фашизоїдного либерального дискурса, который определяет механизмы шоу-цензуры. До этих механизмов принадлежат «пребывание в негативном»,-включенность, цинизм, смех, карнавал, игра, двойное кодирование и тому подобное. Их главным признаком является шоу – демонстративный отказ от сокрытия фактов, дискредитирующих идеологию. Современная цензура не столько умалчивает реальные очевидности опыта, сколько придает им другой расцветки в системе ценностей субъекта идеологии. Отсюда –театрализация объекта «запрета» как носителя «недостойного» дискурса, «неактуальной» позиции, «наивности», «скандальности», «очевидности» и тому подобное. Условия, при которых люди знают все о власти и ее дискурс и все равно действуют так, создаются только в либеральных обществах, где привычная истина Сократа о знании как способ воздержание от действий не работает. Люди знают факты, дискредитирующие либерал-демократию, но воспринимают их как «вынужденную утрату», которая неизбежно вписывается в данный символический порядок, потому что «ничего лучшего человечество не придумало». Другими словами, субъекту идеологии предоставляется эфемерный выбор между демократией и фундаментализмом, либерализмом и консерватизмом, между кошельком и жизнью» (Славой Жижек) – так, будто последний (нередко спровоцирован самим либералами в условиях капитализма катастроф) является единственной альтернативой демократии и наоборот. Выбор «кошелек или жизнь» поляризует глобальный мир, провоцируя все большую дифференциацию общества под маской универсализации.Украина является замечательным образцом такого иллюзорного выбора между «европейскими/американскими ценностями» и архаичными формами местного этнического фундаментализма или российского этатизма. Такой выбор носит название «пребывание в негативном» [10] и также является механизмом цензуры.

Отдельно стоит рассмотреть такой механизм шоу-цензуры, как цинизм. По условиям циничной позиции идеология может раскрывать все свои тайны, но при этом продолжать функционировать. Цензура в ее традиционном виде исчезает: непристойная реальность не маскируется выдумками, циник предпочитает вещам перед словами. Цинизмом можно объяснить возрождение этнического фундаментализма (национализма): стремление к «почве» (нации) является отражением эффекта Реального, онтологического недостатка, недостатка «подлинного» бытия, к которому вроде бы возвращается националист, призывая оставить «мелкие» идеологические разногласия «ради нации».На самом деле он возвращается в фантазм: национализм является крайней формой идеологии под видом анти-идеологии и не-идеологии. Цензура происходит как имитация отсутствия цензуры. Дополнительной эффективности такой цензуре оказывает отсутствие границы между свободой и несвободой, нападением и обороной. Каждый стало, цензор и нападающий чувствует себя угнетенным и подвергается цензуре со стороны невидимого искусственного образа «врага», что формирует травматические принципы консолидации. При таких условиях абсолютная преданность государству (самоограничение) предоставляет пространство мнимой свободы. Ярчайшим символом цинизма является бахтинівський карнавал– пространство абсолютного беззакония, что заложено в фундаментализм как обратная сторона покорения традиции. Карнавальность насилие создает эффект зрелищности, наслаждение которым заставляет не скрывать дискриминационные действия власти, но выставлять их на публичное обозрение (например, видеозаписи насильственных действий неонацистской карательной квазіполіції). Признаком карнавала является юмор, который не только не подрывает патетического пафоса тоталитаризма (как считал Милан Кундера, утверждая, что юмор – это конец фашизма [11]), но и толеризує его за счет двойного кодирования возвышенного и смешногои принятие насилия (возвышенного, трагического) как естественной составляющей бытового окружения (смешное, профанное). Карнавал лишает событие возвышенности и делает насилие чем-то приемлемым, терпимым и привычным.

Еще одним механизмом шоу-цензуры либерального дискурса мы назовем синдром «уже-вписанность» (логика самовоспроизводства), имея в виду априорную присутствие в его теле латентных тенденций к фашизации, которая реализуется через механизмы перехвата и номинации бунта. В основе «уже-вписаності» диктатуры в свободу лежит культурно-психологический «синдром Другого безразличного, или «мертвого Отца», каким предстает либеральный іронік как носитель качеств толерантного равнодушия. В классических тоталитарных системах идентификация с суровым Отцом происходит за счет садомазохістичної нехватки Хозяина в Раби и Раба в Хозяева, так что сливаются воедино два недостатка. Если Отец «умирает», исчезает образ агрессора, что служит маркером самоидентификации через проекцию, Другой становится замкнутым (равнодушным) и не несет этой нехватки.При таких условиях вместо «общества свободы» после преодоления империализма мы получаем «общество риска»: нечеткость норм и требований провоцирует еще более жесткие требования. Как отметил Жак Лакан на одном из своих семинаров, «с фразы старика Карамазова «Если Бога нет, то все дозволено» следует в контексте нашего опыта, что ответом на «Бог умер» служит, наоборот, «не разрешено ничего» [12, с. 151]. В С. Жижека: «Субъект обвиняет Другого за его неудачу и/или бессилия так, как будто этот Другой виноват в том, что он не существует», — речь идет о том, что безразличен Другой открывает человеку травму ее существования [13, с. 449]. Сторонник толерантности оставляет человека наедине со своей травмой, чем побуждает ее к еще большему насилию и самоограничение (самоцензурированию).

Либерал-демократическая логика самовоспроизводства предусматривает взаимную вписанность диктатуры и демократии, которые действуют как взаимные «прокси» — фантазмічні гибридные маски-посредники. Демократия насаждается через правый радикализм, правый радикализм приходит к власти через либеральные инициативы. Механизмом поддержания этой логики антиномий является интерпретативный вмешательства в иррациональный протест – выражение несогласия, что не маркируется никак номинатором и, таким образом, не ограничивается одной политической силой, что может дискредитировать или использовать его (например, первые стихийные молодежные выступления на площади).Иррациональный протест интерпретируется как занятия такой позиции субъекта, что не предоставляет возможности для обозначения («пристібки»). Ключевым для иррационального протеста становится «вакуум в Символическом», «пробел в символической структуре», то есть то, что сопротивляется символизации. Такой природой обладает сама Реальность (Истина-Событие за Аленом Бадью) [14]: отсюда понимание иррационального протеста как жеста возвращение к пустоте, знака пробела, «пустыни». Субъект-номінатор называет событие, и происходит нивелирование ее возвышенности, поскольку она получает свой символический статус и понимается как часть социальной, часть действительности субъекту.Идеологизация иррационального протеста, который получает четкую политическую программу, приводит к потере его революционного потенциала: внимание смещается из структурных основ действительности (Реальности) к конкретным фактам, которые являются порождением очередного Воображаемого, что стремится к власти (в случае шока – либеральной через радикальную), и является составляющей того же самого властного порядка. Следовательно, система самовосстанавливающаяся (например, финансирование антиглобалистская движений выдающимися капиталистами). С.Жижек говорит о «либеральных коммунистов» вроде билла Гейтса или Джорджа Сороса, что через благотворительность пытаются восстановить глобальное равновесие, «вписывая» левые движения в капиталистический мир [6, с. 50]. Как видим, либеральная цензура не запрещает протест против себя, но изменяет его кодирование.Любые попытки критики демократии и восстановления протеста маргинализируются за помощью «уже-вписаності», когда травматическая Реальность воспринимается как «вынужденная затрата» по основам порядка, который сам не подвергается сомнению: так, обнародование багдадского обстрела США Джулианом Ассанжем завершается выражением соболезнования семьям погибших со стороны... американской стороны, отсюда – сведение неолиберализмом журналистской правды попытка дешевой сенсации и умаление ее возвышенности из-за попытки театрализовать ее как скандал.Диссидентство превращается в комическое шоу, а преданность символическом порядке – на настоящую свободу через рациональное коллективное бытие. Которому нет альтернатив.

Шоу-цензурирование демонстрирует нам три модели отношения к идеологии: догматическую, ироническое и циничное, — выделены С. Жижеком [15, с. 15-36]. В догматичній речь идет о наивный пафос серьезности, с которым субъект идеологии как носитель глупости верит в ее буквальные сюжеты. Средством преодоления наивной цензуры является ирония как жест сдирание маски с мнимой идеологической истории, за которой скрывается травматическая реальность («король – голый»). Ирония формирует тип романтика, трагика и диссидента (сократовский тип).Сократу противостоит циник (Диоген), который осознает необходимость идеологии, что является не феноменом Воображаемого (симптомом), а феноменом Символического (фантазмами), который отражает действительность более глубокую – Реальное, бессознательное, независимое от наших знаний фактов («они все равно делают так»). Фантазмом можно объяснить карнавальность в демонстрации зрелищ насилия и сознательный отказ от цензуры, поскольку знания здесь ничего не решает и не сдерживает человека в осуществлении идеологических фактов.Идеологический цинизм воспринимает символический порядок как вынужденное отражение Реального, что неизбежно вписывает в себя потери («Конечно, что король голый, но он голый под платьем»).

Выводы. Спецификой шоу-цензуры является роковая циклическая зависимость: чем больше стремление человека выйти из-под давления идеологии и преодолеть цензуру, тем больше его зависимость от нее и наоборот. Наибольшую приверженность к фантазму проявляют те, кто с ним борется, поскольку они плотно прижимаются к архетипного ядра фантазму – Реального, бессознательного, с которым манипулирует шоу. Таким образом, в либеральных обществах националистического шока, к которым относится и Украина, цензура происходит в новейших гибридных формах, основанных на публичной демонстрации насилия как уличного карнавала.Это связано с циничным отношением к идеологии как к символическому фантазму, что, при всей несоответствия фактам, структурирует реальность нашего бессознательного, и поэтому люди следуют ему, даже, если знают о его неадекватности действительности. Циничная позиция оправдывает идеологию через юмор и провоцирует возрождение национализма как следствие «страсти к Реальному». Главными механизмами циничной цензуры является смех, самоограничение, самонаблюдение, перекодирование, вписывание, наслаждение катастрофическим сценарием, трагедия как зрелище и тому подобное.

СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННЫХ ИСТОЧНИКОВ

1. Дебор Г. Д 12 Общество спектакля / Ги Дебор ; пер. с фр. C. Офертаса и М. Якубович. − М.: Издательство “Логос”, 1999. – 224 с.
2. Бильченко Есть.В. Неототалітаризм как мировоззренческий феномен: культурологический дискурс / Бильченко Евгения Витальевна // Восток. – 2017. — № 2 (48). — С. 83-89.
3. Бодрийяр Же. Прозрачность зла / Жан Бодрийяр ; пер. с франц. Л. Любарской и Е. Марковской. – М.: Добросвет, 2000. – 258 с.
4. Бауман З. Текучая современность / Зигмунт Бауман ; пер. с англ. Ю.В. Асочакова – СПб: Питер, 2008. – 240 с.
5. Делез Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения / Жиль Делез, Феликс Гваттари ; пер. с франц. Д. Кралечкина. — Екатеринбург: У-Фактория, 2007. — 672 с.
6. Жижек С. Добро пожаловать в пустыню Реального / Славой Жижек ; Пер. с англ. Артема Смирного — М.: Фонд «Прагматика культуры», 2002. — 160 с.
7. Бауман 3.Глобализация. Последствия для человека и общества / Зигмунт Бауман ; пер. с англ. Коробочкина Н.Л. − М.: Издательство «Весь Мир», -188 с.
8. Эко У. Пять эссе на темы этики / Умберто Эко ; пер. с итал. Е. Костюкович. – Спб.: Symposium, 2003 − 96 с.
9. Честертон Г.К. Вечный человек / Гилберт Кий Честертон ; пер. с англ. Н.Л. Трауберг. − М.: Изд-во Эксмо, СПб.: Мидгард, 2004.- 704 с.
10. Zizek S. Tarrying with the Negative. Kant, Hehel, and the Critique of Ideology. – Durham, Duke University Press, 2 – 289 p.
11. Кундера М. Невыносимая легкость бытия / Милан Кундера ; [пер. с чеш. Н. Шульгиной]. – СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2014. – 352 с.
12. Лакан Же. Семинары, Книга 17: Изнанка психоанализа (1969/70) / Жак Лакан ; пер. с франц. А. Черноглазова. – М.: Издательство «Гнозис», Издательство «Логос», 2008. – 272 с.
13. Жижек С. Дразнящий субъект: отсутствующий центр политической онтологии / Славой Жижек ; пер. с англ. Димерець Г.Й. – Киев: ППС-2002, 2008. – 510 с.
14. Бадью А. Бег по замкнутому кругу / Ален Бадью ; пер. с франц. Дм. Колесника // Левая [Электронный ресурс]. – Режим доступа к ресурсу: http://liva.com.ua/finitude-badiou.html.
15. Жижек С. Возвышенный объект идеологии / Славой Жижек ; пер. с англ. В. Софронова. – М.: Художественный журнал, 1999. – 114 с.